Статья: РУССКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ И АДАПТАЦИЯ ТРУДОВЫХ МИГРАНТОВ: ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ЦЕРКОВНОГОСУДАРСТВЕННОГО ПАРТНЕРСТВА (2024)

В известных нам рецензиях на книгу Р. Вахитова рассматриваются историко-философские аспекты этого труда, а также анализируется то, насколько выводы автора соответствуют представлениям рецензента о евразийстве. Так, в рецензии М. В. Медоварова (на информационном портале «Геополитика»), несмотря на положительную оценку методологии работы («…плодотворна сама попытка раскрыть Евразию как “развернутое магическое имя”»), содержится критика книги за невысокий уровень «конкретно-исторических исследований», представленных в книге, и звучит призыв к автору ощущать «трагизм истории».
.

В статье рассматривается тип философских построений Б. П. Вышеславцева с точки зрения соотношения категорий идеального и реального. Сообразуясь с Плотином и выдвигая трехступенчатую онтологическую модель как универсальную и наиболее полную (в отличие от трансценденталистской и позитивистской), он объединяет все формы человеческой активности в культурный деятельно-творческий космос, в рамках которого, по его мнению, происходит синтез идеального и реального, а также реализация высшей духовной цели-познание и переживание трансцендентного Абсолюта. В контексте зарубежных и отечественных философских дискуссий первой половины XX в. актуальной становится практическая философия Фихте, которая закладывает новый тип идеализма. Духовное бытие (совокупность воплощенных идеалов, смыслов, целей и ценностей), в основе которого лежат не абстрактные принципы, а динамика абсолютоподобной самости, ее непрерывное самотрансцендирование, есть гармоническое сопряжение противоположных начал. И благодаря этому философия выходит за рамки собственно философского дискурса, становится философией жизни, экзистенцией. В статье предлагается деление идеал-реалистической философии на два типа: 1) трансценденталистский идеал-реализм и 2) религиозно-философский идеал-реализм. Второй тип, которого придерживается Б. П. Вышеславцев, актуализирует новое представление о реальности как о «причастности к Абсолюту». Доступный рациональному познанию и формально-логическому анализу в форме закона единства противоположностей, Абсолют-источник этого закона-не имеет ни единства, ни противоположностей, но является живой гармоничной самостью, которая это единство «держит».

В статье рассматривается образ В. В. Розанова как «юродивого» в критической и мемуарной литературе современников - В. П. Буренина, С. Н. Трубецкого, А. С. Глинки - Волжского, А. А. Измайлова, Э. Ф. Голлербаха. Предпринята попытка определить значение такого поименования, связь понятия «юродивый» на рубеже XIX - XX вв. с житийным образом «блаженного похаба». На основе научной литературы о христианском подвиге юродства выделяются основные свойства, или функции, классического средневекового юрода. Среди таких функций: нагота, болезнь, противоречие, слово и жест, зрелище, провокация, самоуничижение, агрессия, странничество, андрогиния, юрод и царь, странная смерть. Часть этих функций анализируются в статье. Фрагменты критических очерков и воспоминаний современников о Розанове, в которых он назван «юродивым», рассмотрены на предмет отражений этих юродских функций. Так, например, литературная полемика, начатая В. П. Бурениным в связи со статьей В. В. Розанова «По поводу одной тревоги гр. Л. Н. Толстого», анализируется в контексте отношений юрода и царя, а определение литературного стиля Розанова, данное в статье А. С. Глинки - Волжского, рассмотрено как отражение сразу нескольких юродских функций. Кроме того, указываются бытовые привычки мыслителя, которые вызывали ассоциации у его современников с «юродивым» и давали основание так называть В. В. Розанова. Критики и мемуаристы Серебряного века видят отражение черт средневекового юрода в бытовом поведении и литературном стиле В. В. Розанова, создают, во многом с подачи самого мыслителя, его образ «юродивого» в культуре своего времени. Присутствие этого образа в секулярном контексте модернистского искусства подтверждает как особую значимость христианского подвига юродства в русском Средневековье, так и укорененность образа «юродивого» в отечественной культурной памяти. Оставаясь приметой стиля или основой авторской позиции, «юродство» тем не менее неизбежно отсылает к определенному типу религиозной жизни, религиозного переживания, возможность которого не исчезла и в секуляризованном и эстетизированном нововременном контексте.

Основной целью работы является аналитическое исследование одной из важных категорий философии общего дела Н. Ф. Федорова (1829 - 1903) - печалования. Отмечается, что в супраморализме печалование приобретает статус особого понятия, выражающего общественно - религиозное восприятие «немирного» состояния мира. Печалование выражается рациональноосознанным и эмоционально - чувственным переживанием явлений социоприродной неродственности; сожалением о несовершеннолетии человечества, о нравственно - физической неполноте, греховности и смертности человека. Отмечается, что в христианстве печалование обрело нравственно - должную глубину и надежду на избавление от неродственности и розни. Методом содержательного анализа выявляются особенности понимания нравственного феномена печалования в православии, предпринимается краткий экскурс в историю православной традиции печалования. В статье прослеживается логика в постановке Федоровым вопроса о разделении христианских церквей. Единственно возможным решением вопроса о церквях супраморализм признает их полное примирение в целостном и активно - религиозном христианском вероучении на основе православия, которое, в определении философа, есть именно печалование о разделении христианства на отдельные ветви. В статье раскрывается важный смысловой момент учения Федорова - толкование угрозы Апокалипсиса как условного пророчества, требующего нравственно - деятельного предупреждения самим человечеством. Исходя из этого понимания, философия космизма служит супраморалистическим призывом печалующегося о судьбах мира христианства на общее дело мировой регуляции. На основании этого делается вывод, что в супраморализме печалование означает принятие и исполнение пришедшим в разум истины человечеством долга онтологического преображения мира; в активной функции печалование осуществляется как всеобщая служба природной регуляции. Результатом исследования является экспликация глубинного, активно - христианского смысла печалования. В супраморалистическом понимании категория печалования выражает принцип сознательно-деятельного участия человечества в мировой онтологии, открывающего возможность системного решения фундаментальных вопросов существования планетарного общества на отдаленную и благую перспективу.

Абд ар-Рахмана Джами (XV в.) можно считать продолжателем традиции классического персидского суфийского дидактического эпоса, в которую вошли произведения таких авторов, как Мадждуд Санаи, Фарид ад-Дин Аттар и Джалал ад-Дин Руми, опиравшихся в свою очередь и на традиции теоретического суфизма (Абу Талиб ал-Макки, ас-Сулами), и на наследие представителей багдадской школы (ал-Мухасиби, ал-Джунайд, ал-Халладж). Вместе с тем он был горячим поклонником философии андалузского мыслителя Ибн Араби, прекрасно знал наследие основателя ишракизма ас-Сухраварди и, конечно, был знаком с античной философией. Синтез всех этих направлений мысли обнаруживается в его понимании метафизики действия. Джами рассуждает о Боге как о единственном творце и источнике всех действий. Вместе с тем он настаивает и на том, что действия человека вполне реальны; более того, человек, согласно Джами, располагает свободой выбора. Конфликт между утверждением об абсолютности божественного могущества и, следовательно, предопределеннос ти всех человеческих поступков божественной волей, с одной стороны, и декларацией свободы человеческого выбора - с другой, Джами решает за счет утверждения, что человек предопределен Богом к совершенству. Вполне реализованная свобода выбора совершенного человека тождественна божественному промыслу о нем, который направлен исключительно на благо. Любой иной выбор человека оказывается не вполне свободным, но детерминированным, например, страстной душой, влекущей его ко злу. При этом Бога, высшую ступень сущего, Джами понимает не только как действующего, но и как само действие. Вслед за Ибн Араби Джами отождествляет божественную самость и бытие. Таким образом, Джами отождествляет бытие и действие, предлагая, соответственно, процессуальную трактовку понятия «бытие», опираясь в этом как на опыт исламской мистики, так и на наследие античных авторов, а также их мусульманских интерпретаторов (например, Ибн Сина).

В статье приводятся аргументы в пользу существования в ранне- и сведневизантийский периоды особой традиции отношения к исповеди, в рамках которой возможность принятия исповеди тем или иным лицом определялась не его иерархической степенью, а духовным авторитетом. Разбираются свидетельства прп. Исидора Пелусиота (V в.) о возможности совершения недостойным священником Евхаристии и Крещения, но невозможности для него принятия исповеди и отпущения грехов; прп. Анастасия Синаита (VII-VIII вв.) об исповеди «духовным мужам» или напрямую Богу; Псевдо-Анастасия (IX в.), существенно отредактировавшего текст прп. Анастасия и показавшего существенную эволюцию, но не разрыв с традицией последнего; прп. Симеона Нового Богослова (X-XI вв.); Петра Хартофилакса (XI-XII вв.), который инкорпорировал текст Анастасия в свои вопросоответы; его окружения (патр. Николай Грамматик, Никифор Хартофилакс), которое также свидетельствует в пользу существования такой практики во время Комнинов. В статье исследуется объем понятия «духовный муж» применительно к исповеди и показывается, что в подавляющем большинстве случаев он обозначал духовно опытных монахов, которые чаще не имели священного сана. Одновременно с этим отмечается, что указанная логика не была сама по себе антиклерикальной, и ее представители с уважением относились к клиру или даже были его представителями. Не удается обнаружить конфликта между клиром и монашеством в связи с принятием исповеди. Материал статьи свидетельствует в пользу справедливости мнений дореволюционных исследователей этого вопроса Н. С. Суворова и С. И. Смирнова, в противовес позиции их оппонентов А. С. Павлова и Н. А. Заозёрского.

Особенность палеохристианского искусства состояла в регулярном обращении к сюжетам и образам, заимствованным из ветхозаветной истории. Искусствоведы резонно полагают, что использование таких образов не могло носить чисто иллюстративный характер и что подобные изображения заключали в себе некий месседж, обращенный непосредственно к христианской пастве и доступной ее пониманию, но не вербализированный и потому не всегда очевидный для современных интерпретаторов. Между тем аналогичная задача актуализирующего переосмысления содержания иудейских Писаний успешно решалась в системе так называемой типологической экзегезы, метод которой позволял рассматривать лица и события ветхозаветной истории как «типы», то есть как образы, в символической и пророческой форме предвосхищавшие события и реалии новозаветной эпохи, а сам Ветхий Завет - как единое пророческое предуготовление Христова пришествия, преподанное в иносказательной форме. Поэтому именно в опыте типологической экзегезы исследователи чаще всего ищут ключ к пониманию роли ветхозаветных мотивов в палеохристианской иконографии. Однако формальная ссылка на существование устойчивой традиции интерпретации библейских текстов, доносимой до верующих посредством катехитических наставлений и гомилий, не может служить достаточно убедительным основанием для утверждения, что раннехристианская иконография, обращаясь к ветхозаветной тематике, ориентировалась на типологические толкования в выборе изображаемых сюжетов и что верующие воспринимали сцены и образы ветхозаветной истории именно в типологическом смысле. В статье рассматриваются основные особенности метода христианской типологической экзегезы, отнюдь не сводившейся к присвоению образам ветхозаветной истории символического значения, которое могло быть механически перенесено в изобразительную плоскость. Внутренняя логика конструирования типологических толкований определялась задачами, решению которых они были подчинены. Возникнув в качестве инструмента антииудейской полемики, типологический метод был направлен на доказательство божественности и мессианского достоинства Иисуса Христа, принесшего Себя в жертву во искупление первородного греха, и торжества христианской Церкви как нового Божьего народа, основанное на переосмыслении в духе евангельского вероучения ветхозаветной пророческой традиции, границы которой расширялись за счет специфической интерпретации исторических текстов Ветхого Завета. В соответствии с этими целями определялся как круг толкуемых образов и присваиваемых им значений, так и характер устанавливаемых между ними связей. В статье показано, что особенности, определявшие специфику типологических толкований, не получали своего отражения в раннехристианской иконографии, основная функция которой состояла в укреплении упования верующих на даруемое Господом спасение и вечную жизнь. Принципиальное различие между раннехристианской экзегетической и иконографической традициями наглядно проявляется в подходе к трактовке одних и тех же библейских мотивов, позволяя говорить, что эти традиции развивались параллельно, но независимо друг от друга, хотя имели общие истоки.