ФИЛОСОФИЯ. ЖУРНАЛ ВЫСШЕЙ ШКОЛЫ ЭКОНОМИКИ

Рецензия на: Жукова О.А. Творчество и религиозность в русской культуре. Философские исследования. - М. : Согласие, 2022.

Рецензия на: Time in the History of Art : Temporality, Chronology and Anachrony / ed. by D. Karlholm, K. Moxey. - New York, London : Routledge, 2018.

Перевод: Proast J. The Argument of the Letter Concerning Toleration, Briefly Considered and Answered // Locke on Toleration / ed. by R. Vernon. - Cambridge : Cambridge University Press, 2010. - P. 54-66.

Данный текст представляет собой вступительную статью к переводу на русский язык ответа англиканского священника Джонаса Проста на английское издание «Письма о толерантности» Джона Локка. Тексты Проста ранее не переводились на русский язык, хотя их влияние как на позднейшие политические тексты самого Локка, так и на современную интерпретацию локкианского обоснования терпимости широко признаны и обсуждаются в обширной вторичной литературе. Именно в полемике с Простом написаны второе, третье и незавершенное по причине смерти четвертое письмо Локка о толерантности, значительно превосходящие по объему исходный текст и уточняющие многие акценты, оставшиеся непроясненными в первом письме. Прост проводит решительную атаку на утверждение о том, что внешняя сила не может помочь формированию искреннего убеждения в истине, а потому не оправдана в целях спасения души - так называемый аргумент от убеждения (argument from belief ) Локка. С точки зрения Проста, ни отсутствие прямого подчинения убеждения воле, ни понимание обязанностей правителя на основании естественных интересов его подданных не отменяют права разумного применения силы правителем для защиты религиозной истины - напротив, требуют этого применения как необходимого средства для основополагающего интереса каждого человека в спасении собственной души. Вниманию читателей предлагается перевод первого текста, написанного Простом в полемике, а также вступительная статья об основных темах полемики в целом, с отдельным акцентом на том, как в ее свете предстает, и в каких уточнениях может нуждаться argument from belief. В то же время автор подчеркивает, что статус этого аргумента является далеко не единственной, а возможно, не самой главной, интересной или актуальной ставкой в споре Локка и Проста.

Признаки и типы являются двумя возможными способами классификации явлений, относящихся к формализации грамматики и семантики естественного языка. Признаки часто используются в лингвистически ориентированных теориях. Однако они плохо согласуются с теоретико-типовой семантикой из-за понятия подтипа, к которому они приводят. В статье предлагается способ согласования этих двух подходов путем определения типов, основанных на классификации по признакам. Способ демонстрируется на примере формализации небольшого фрагмента английского языка. Построена общая формальная теория синтаксиса и семантики такого фрагмента, которая также имеет самостоятельное значение. Формализация проводится в языке Агда (Agda). Агда служит одновременно как: (1) метаязык, на котором формализуется синтаксис естественного языка, и (2) семантический/онтологический язык, на котором интерпретируется естественный язык. Это позволяет формализовать интерпретацию как функцию, переводящую выражения Агды, представляющие синтаксис, в формулы Агды, образующие семантику. Понятие подтипа опирается на понятие коэрсии или приведения типов, причем определение типов на основе признаков позволяет определить коэрсию автоматически. Механизм аргументов экземпляров (instance arguments) Агды позволяет во многих случаях проводить коэрсию автоматически. В конце статьи приведены примеры формализации языковых выражений, демонстрирующие работу построенной теории. Несмотря на то, что Агда как язык ориентирована прежде всего на математику, она содержит средства, позволяющие эффективно использовать ее в исследованиях естественного языка в рамках теоретико-типовой семантики.

В статье обсуждаются концептуальные рамки понятия «самоубийство» и дается его философское определение. Континентальная философия традиционно фокусировалась на аксиологический и практико-этической характеристике самоубийства; то есть рассуждения разворачивались вокруг вопросов о допустимости или недопустимости совершения акта самоубийства, опираясь при этом на некоторое априорное, интуитивно схватываемое определение самоубийства. Задача статьи - дать дефиницию и концептуализировать данный феномен в ходе полемики с современной аналитической философией суицида, которая прежде всего акцентирует свое внимание на прояснении теоретических оснований феномена. В частности, анализу подвергаются такие неочевидные в своем содержании понятия, как: намерение, принуждение, инструментальность, смерть. В статье оспаривается утверждение о концептуальной невозможности дать однозначное определение самоубийства, в процессе его строгого отделения от других видов смерти; определение самоубийства носит дескриптивный, а не оценочный характер, то есть, не постулирует априорную моральность или аморальность самого акта, его рациональность или иррациональность, оправданность или неоправданность. Обсуждаемое определение продуцирует важные логические импликации и характеристики самоубийства, которые могут противоречить нашим изначальным и культурно-обусловленным интуициям о феномене. Внятное теоретическое определение может оказать плодотворное воздействие на дальнейшую общественную мысль, социальную политику, медицину и законодательство в области суицидологии.

В центре внимания автора статьи оказывается описание пороков и добродетелей правителей древнего Рима и средневековой Кастилии, представленное в тексте «Истории Испании», составленной в последней трети XIII века по приказу короля Альфонсо Х Мудрого. Автор акцентирует внимание на нормативном характере этих описаний, несмотря на то, что они составляют часть нарративного сочинения. Целью подобного рода высказываний было закрепление в сознании читателей и слушателей тех или иных черт, которые подобало (или, напротив, не подобало) иметь королю, тех или иных качеств, к которым тому надлежало стремиться или от которых, наоборот, следовало воздерживаться. Тем самым, этот текст формировал социальные ожидания от короля - не от того, давно скончавшегося, но от нынешнего, правящего сейчас, а также от его наследников, то есть косвенно выстраивал этическую и социальную норму. От короля ожидалось, что он будет щедрым по отношению к вассалам, яростным воином, ревностным христианином, умелым и милосердным судьей, строгим к себе, умеренным в быту, всегда умеющим отличать доброе от дурного и пользующимся этим умением к общей пользе. В общем, от него ждали, что он будет добрым правителем в аристотелевском смысле этого слова - заботящимся о своей стране и своих подданных, к себе же относящимся со строгостью. Допускалось наличие среди королевских качеств гневливости и ярости, хотя они и порицались. Однозначно отрицательными считались такие качества, как неумение контролировать свои телесные желания и позывы, излишнее чревоугодие, похоть, неразумие и неумная жестокость.

В статье рассмотрена возможность понимания перевода в качестве языка современного мира. Авторы обращают внимание на то, что перевод сегодня становится значимым явлением не только в области языка и текстов, но и внутри политической, социальной областей. Приводится мнение ряда исследователей о необходимости рассматривать перевод не только как культурологическую, но как антропологическую и даже онтологическую проблемы. Основная цель исследования - определить «переводческий поворот» не только как продолжение и развитие лингвистического поворота (как предлагает его рассматривать автор термина Д. Бахманн-Медик), но и как его отрицание и противоречие. Отличие между поворотами авторы предлагают рассматривать как продолжение онтологической оппозиции между тождеством и различием, где язык и лингвистика будет на стороне первого, а перевод - второго. В качестве же экономикоисторического основания поворота от языка к переводу авторы предлагают рассмотреть переход от парадигмы глобализации к «глокализации». Отличительной чертой глоакализационного капитала авторы считают появление платформ и связанных с ними систем производства и потребления. Главный вывод статьи - формулирование противоречия между эмансипаторным потенциалом переводческих практик и тотализирующей реализацией этого принципа в современном капитализме. Проводится аналогия с концептом дискурса у Фуко: если, согласно последнему, миссия интеллектуала заключается в обнаружении власти языка, то сегодня она может заключаться в обнаружении власти перевода.

Квентин Мейясу известен как один из самых ярых борцов с корреляционизмом в современной философии. Однако в отличие от негативной части его программы (направленной на критику корреляционизма), позитивная часть почти никогда не обсуждается философским сообществом. Не существует текста, в котором бы Мейясу системно изложил свой проект, предлагаемый им взамен корреляционизму. Мы реконструируем этот раздел философии Мейясу и покажем, удастся ли мыслителю решить задачи, которые он ставит в рамках своего проекта. Под корреляционизмом Мейясу понимает совокупность посткантовских концепций в философии, которые отрицают возможность познания независимой от мышления реальности и предлагают сосредоточить исследование на связи (корреляции) между мышлением и реальностью как таковой. Стоит согласиться с Мейясу - с данным способом философствования следует бороться, поскольку он недостаточно рефлексивен в отношении собственных предпосылок, а также неправомерно сужает поле философской работы. По Мейясу, корреляционизм преодолевается указанием на фактуальность, понятую как абсолютное отсутствие достаточного основания у чего бы то ни было, включая корреляционизм. Фактуальность как абсолютная безосновность представляет собой независимую от субъекта реальность, а также выводит философию за пределы корреляционизма. Учение, которое занимается исследованием свойств фактуальности, Мейясу называет фактуальной онтологией. Философ обосновывает фактуальную онтологию посредством, во-первых, возвышения ее над всеми дискурсами, во-вторых, очерчивания поля ее деятельности. В результате критического анализа проекта Мейясу, мы приходим к выводу о несостоятельности фактуальной онтологии, поскольку она усиливает корреляционизм, а не преодолевает его. Тем не менее, по нашему мнению, философии стоит переключить внимание на повседневное давление реальности как таковой на чувственность субъекта, поскольку это способствует снижению роли корреляцонизма.

Термином «поэтическое мышление» Ханна Арендт охарактеризовала необычную манеру философствования Вальтера Беньямина. Ориентированный на выразительные средства языка, его подход заметно отличался от общепринятых метафизических канонов, но в то же время шел вразрез и с новаторскими направлениями западной мысли, даже теми, которые фокусировались на лингвистических вопросах. Это сделало его фигуру маргинальной в академической среде 1920-1930-х гг., но в 1970-е гг., когда наследие Беньямина было открыто заново, и его нестандартные интуиции оказались крайне созвучны современности, он стал одним из самых выдающихся интеллектуалов столетия. Ханна Арендт в этой истории посмертной славы Беньямина сыграла роль своеобразного медиума - не только потому, что она взяла на себя заботу об издании его трудов и продвижении его идей среди американской публики, но и потому, что в собственном творчестве неоднократно обращалась и по-своему развивала волновавшие Беньямина философские сюжеты. Чтобы проследить эту рецепцию, в статье анализируется несколько источников: во-первых, эссе Арендт о Беньямине, послужившее предисловием к англоязычному сборнику его сочинений, во-вторых, «Дневник размышлений» Арендт, в котором фиксировались начальные импульсы будущих теорий, в-третьих, ее философское завещание, труд «Жизнь ума», в котором, среди прочего, изложено оригинальное учение о метафоре. Предпринятое рассмотрение, осуществленное с привлечением философской концепции языка Беньямина, позволяет утверждать, что поэтическое мышление, родоначальником которого Арендт считала своего безвременно ушедшего друга, в не меньшей степени присуще и ей самой.

В статье предпринимается попытка на историческом материале показать возможность корреляции состояния логико-математического знания и доминирующих в обществе политических установок. Утверждается, что такого рода зависимость особенно очевидна в случае исторического развития России и СССР. В статье обосновывается, что, начиная с античности, когда зачатки демократических традиций обсуждения важных вопросов жизни полисов, в период условно называемый Новым временем, когда в математике конкурировали синтетическая и аналитическая программы, первую половину ХХ столетия и до современности, что политические доктрины оказывали и оказывают более или менее выраженное влияние на состояние логико-математического знания и логическое образование. В то же время, внимание со стороны административных структур к логико-математическому знанию и особенно логическому образованию способно несколько снижать уровень идеологического воздействия на социум, повышая градус разлитой в нем рациональности. Высказывается гипотеза о наличии некоторого рода корреляции между отношением государства к логико-математическим дисциплинам и статусу логического образования в отечественной истории и возможности трансформации его доминирующих политических установок. Эта корреляция выражается в том, что расширение ареала логического образования является своего рода индикатором возможности транзита российского общества в направлении реформ, ослабляющих в нем функционал принципов консерватизма. Предлагается объяснение оснований этой зависимости с помощью новейших данных из области нейронауки, которые свидетельствуют о том, что аналитическое мышление, которое формируется в процессе логического образования, снижает градус «верований», играющих важную роль в любой идеологической доктрине и позволяет более объективно оценивать валидность заключений, которые производят политические акторы.