Статьи в выпуске: 6
Статья посвящена истории и семиотическим особенностям маленького черного платья. Маленькое черное платье возникает как вариант артистического богемного стиля, но затем входит в гардероб женщин среднего класса. Анализ начинается с модели, которую предложила Габриэль Шанель в 1926 г., однако исторической точкой отсчета служит траурная мода XIX в., определившая символику черного цвета. Семиотика маленького черного платья по-новому определяется через культуру минимализма 1920-х. В дизайне маленького черного платья используется эстетика Великого мужского отказа, символическое присвоение сарториальных преимуществ мужского костюма: отказ от декоративности ради функциональности, комфорт, свобода движений и акцент на индивидуальность. Минимализм маленького черного платья уравновешивается через аксессуары. В статье рассматривается современная роль маленького черного платья как женской униформы. В заключение анализируется вариативность функций маленького черного платья в зависимости от исторического контекста.
В статье предлагается сопоставительный анализ итальянских дневников паломничества и русских «хожений». С одной стороны, выявляется их жанровое сходство: общие темы - обозначение маршрута, указание расстояний, времени, способа передвижения, описание святынь, рассказ о местных обычаях, природе, о приключениях и опасностях - и сходный стиль, сочетающий документальность с эмоциональностью. С другой стороны, делается акцент на различии в восприятии увиденного у западных и русских паломников: первые в целом более рациональны, земной мир интересует их не менее духовного; вторые более сосредоточены на внутреннем переживании встречи со святыней, на осознании своей греховности. Европейские паломники более открыты миру, русские обращены вглубь собственного сердца, где происходит встреча с Богом. Подобные различия обусловлены историческим и духовным контекстом жизни авторов анализируемых сочинений.
В статье рассматриваются функциональные характеристики основных жанров скальдической поэзии: хвалебных песней, поминальной драпы, выкупов головы, щитовых драп, любовных и хулительных стихов. К скальдическим жанрам применяются понятия сальвационной и хтонической функции слова, сформулированные О.М. Фрейденберг. Хтонической функцией наделяются хулительные стихи скальдов, неразрывно связанные с рунической магией. Сальвационную роль приобретают выкупы головы с характерной для перформативов семантикой (автореферентностью, автономинативностью, эквитемпоральностью). Сальвационная действенность выкупов головы достигается благодаря направленности речевого акта не на адресата, но на самого создателя поэмы, использованию перформативных формул и особым образом структурированной формы - сверхформализованного размера рунхент. Прагматическая, волюнтативная функция любовных стихов состоит в том, чтобы оказать воздействие на адресата, манипулируя его ментальным состоянием и поведением, и заставить его произвести определенное действие (даровать расположение скальду). Помимо мемориальной задачи (увековечивании памяти о прославляемом), поминальные драпы исполняют жизнеутверждающую функцию, связанную с представлением об обновлении и жизненной силе рода. Вопреки распространенному мнению, щитовые драпы представляют собой не вербальные описания щита, но аллюзии на мифологические сказания в особым образом организованной форме, заданной его структурой. В статье аргументируется предположение, что щитовые драпы представляются своебразными хранилищами мифологических кеннингов: поэтическая форма призвана облегчить для скальдов запоминание кеннингов, а прозаический контекст содержит объяснение и мотивирует их употребление. Для «Драпы о Рагнаре», содержащей сцены рыбной ловли Тора, битвы Хьяднингов, пахоты Гевьон, нехарактерны ни описательность, ни нарративность, ни установка на коммуникативность. Маргинальность коммуникативной функции для произведений скальдов обусловлена не только семантикой, но и стилистическими и языковыми особенностями: использованием кеннингов с их информативной бедностью, паратаксисом, нарушением прямого порядка слов, употреблением вставных и переплетенных предложений, затемняющих смысловую огранизацию полустрофы, повышенной ролью звуковых повторов, характерной для ритуально-магической словесности.
Несмотря на общность основного массива древнеисландской «Книги о занятии земли», прядь об отшельнике начального периода заселения острова Асольве в ранних редакциях «Книги» сильно разнится. В редакции Sturlubók добровольное отшельничество Асольва объясняется его нежеланием контактировать с соседями-язычниками, а чудеса, им совершаемые, поддаются рациональному толкованию. Кроме того, в данной редакции совершенно не акцентируется национальная принадлежность Асольва. Совершенно иная картина представлена в редакции Hauksbók: текст пряди по ней больше примерно в три раза (добавлены посмертные чудеса и пророческие сны, приведшие к обретению мощей отшельника и перенесению их в церковь), подробно оговариваются родственные связи Асольва, особо отмечаются его кельтские корни. Анализ этой редакции явственно показывает, насколько важную роль кельтское и англосаксонское христианство сыграло в христианизации Исландии. Вероятно, поэтому во всех последующих редакциях «Книги» текст пряди приводится именно по редакции Hauksbók.
В статье рассматривается феномен чередования времен в исландских сагах, точнее - включения в рассказ о прошлом, каковым саги и являются, наряду с глагольными формами прошедшего времени форм так называемого «настоящего исторического времени». Подобная практика не является исключительной особенностью древнеисландского языка, а отмечается в индоевропейских языках в разные исторические эпохи. Саговеды, о чьих трудах идет речь в статье, уделили много внимания данному явлению и выдвинули многочисленные и разнообразные толкования этого нарративного приема - как грамматические, так и стилистические. Автор статьи придерживается той точки зрения, что чередование времен так активно использовалось авторами саг, поскольку оно давало возможность в рамках присущей жанру саги внешней объективности делать повествование более живым и эмоциональным, а описываемые события словно бы происходящими на глазах у слушателей/читателей.
В статье рассматривается отражение коллективной исторической памяти в рунической письменности. В V-VII вв. рунические надписи на каменных стелах начинают упоминать общественно-значимые события (смерть вождя, публичное жертвоприношение), тем самым закрепляя коллективную историческую память о них. Тексты, однако, содержат лишь «ключи», актуализирующие память, прежде всего личное имя. Возникшая меморативная функция меняет отношение к руническим памятникам: они воспринимаются как общественная ценность, которая охраняется проклятиями тому, кто причинит вред памятнику. Вырабатывается мемориальная формула, которая открывается «ключом» к исторической памяти: именем меморизируемого. Кардинальные изменения в развитии скандинавских обществ в IX-XI вв. затронули и руническую письменность. Преобразуется мемориальная формула: она открывается именем заказчика памятника, далее следует констатация установки памятника, имя умершего и указание на степень его родства с заказчиком. Перенос акцента на заказчиков памятника свидетельствует о важности сохранения информации об их родственной связи с умершим, вероятно, для подтверждения прав заказчиков - наследников умершего - на его наследство. Прославление умершего и «обнародование» его родственных связей, однако, не являлись общественно-значимыми событиями. Память о судьбах конкретных людей поддерживалась прежде всего в их семье и роде. Меморативная функция рунических памятников Х-XI вв. сужается, в них фиксировалась не коллективная, а родовая память. В дальнейшем руническое письмо окончательно утрачивает меморативную функцию, оно становится средством повседневной коммуникации между индивидами.